Шекспира в стиле джаз привезли на фестиваль «У Золотых ворот» из Тбилиси. Маэстро грузинского (да и мирового) театра Роберт Стуруа, художественный руководитель Театра им. Шота Руставели, с английским бардом знаком не понаслышке – в его режиссёрской биографии уже были и «Ричард III», и «Король Лир». Трагедию «Юлий Цезарь» Стуруа поставил аккурат к своему юбилею. Спектакль по трём первым актам известной пьесы – от коронации до убийства Юлия Цезаря, сосредотачивает внимание на несвободе земного человека, небесами обременённого свободой выбора. 

Мрачная сцена сгущает краски к железному занавесу по центру. Решётка, поросшая то ли болотистой тиной, то ли тюремной паутиной, просвечивает глазницами воображаемого черепа, поднимаясь и опускаясь, как ворота древнего города. От древнего города, кстати, только фрагмент  условной колонны, как пенёк, на краю сцены. Вот в таком антураже могло бы и прозвучать хрестоматийное: «Дания – тюрьма / Весь мир тюрьма».

Нет, всё же «весь мир – театр». Об этом сценография спектакля Роберта Стуруа говорит куда красноречивее. Два этажа королевской ложи вмонтированы в левую кулису и предстают перед зрителем в профиль. Актёры, отыгравшие эпизод, занимают места в этой ложе, увлеченно аплодируют и кидают цветы на сцену, куда снова выйдут через мгновение. По модели шекспировского театра «Глобус» (Globe с анг. – и земля, и мир), выстроена здесь и условная трёхмерность пространства. Прохудившиеся небеса болтаются сверху лоскутами белой ткани. Из подземелья то и дело открываются люки, появляются злодеи, трепещут руки загубленных людей. А между раем и адом – вечный город, где требуют зрелищ, и «распни его!» кричат так же охотно, как коронуют тиранов.

«Весь мир – театр, а люди в нём актеры» - эта квинтэссенция Шекспира и главный постановочный принцип спектакля заявлены сразу и просто. Вот голубой  шарик с короной. Это Шекспир. Он будет всё время стоять на краешке сцены как напоминание о правилах игры и зрителям, и актёрам. В резком контрасте режиссёр будет сменять серьёз трагедийных страстей на откровенную театральность площадного шекспировского зрелища, немедленно смахивать драматический пафос с актёрских плеч, как только зритель готов будет поверить в трагедию, напоминая – это всего лишь театр. Так монолог нравственных метаний Брута прерывается театральными объявлениями Шута о месте действия и последовательности сцен. А роковой диалог с письмом-предупреждением для Цезаря в финале переходит в джазовые пританцовывания. Очень это по-грузински – никогда не знаешь, в какой момент они  могут запеть или затанцевать (вспомнить хотя бы фильм Георгия Данелии «Не горюй!»).

И джазовые мотивы так органично вплести в Шекспира могли только в Тбилиси-Тифлисе, где джаз расходился подпольными пластинками Дейва Брубека ещё задолго до появления в имперской столице. Где джаз и поныне разлит по городу вместе с вином. В спектакле мастера Роберта Стуруа гангстерская свита в приталенных жилетах и модных шляпах сопровождают царских особ, жена Цезаря – жгучая блондинка в боа – вот-вот, кажется, споёт «С днем рожденья, мистер президент», а софт-джаз, сбивающийся порой на боса-нову, заполняет все излишне драматичные паузы. Этот «Юлий Цезарь» костюмами родом из Америки 30-х годов. А душой, вероятно, всё-таки из Тифлиса. Едва заметно живёт себе на сцене афиша фильма «Рим» Федерико Феллини, ещё одного фаворита тифлисцев во все времена.

В спектакле Роберта Стуруа, по длительности равном «царской» жизни Юлия Цезаря, заглавный герой проступает более отчётливо, чем в пьесе, которая продолжается ещё долго и без него. Медленно поднимается железная решётка в глубине сцены. Из-под неё, подсвеченная каким-то потусторонним свечением, будто из бездны, медленно вышагивает царская процессия. Монолитной ужасающей тучей надвигается она на зрительный зал из глубины сцены. На голове Цезаря листья только что надетого царского венца в полумраке сцены кажутся рогами мелкого беса. Избыточность, дряхлость, душевная слепота сквозят в тучной фигуре тирана. На шее болтается множество галстуков – если это трофеи, то сколько же голов нужно было снести?  Где-то слышен гул взрывов, толпы, но здесь и сейчас – так тихо, так плавно и еле ступая движется эта толпа, что выглядит не торжеством венчания на царство, а похоронной процессией. Примерно такая же толпа в финале вынесет Цезаря на руках в Сенат – как на плаху. И ненавязчиво сквозит по сценам средневековая мелодия Memento mori.

Интересен актёрский дуэт и образное противопоставление Цезарь-Брут. Расхлябанность одного – против абсолютной сдержанности и утонченности другого. Брут - будто джазовый саксофонист-интеллигент в белых ботинках и кашемировом пальто. Этот контраст доходит до апофеоза, когда Брут ведёт под руку Цезаря, насильно загнанного в сенат. Жалкий, скукоженный, почти юродивый Цезарь, в кителе нараспашку, с одним съехавшим с плеча эполетом, тяжело опирается на руку друга, нелепо машет кричащей толпе. Уже знает, что идёт на смерть, но всё равно всем телом в замедленной пластике, робостью движений и интонаций будто спрашивает: а нельзя не убивать? Как ребёнок перед кабинетом зубного врача – у мамы: а больно не будет? Заглядывает Цезарь в глаза Бруту с наивным и доверчивым: «Не предашь? Не предашь?». В немой сцене толпа придворных замирает в бездействии марионеток, вздёрнутых нитями за руки. И вырывается Цезарь в отчаянную, граничащую с помешательством молитву, лепечет что-то на краю сцены в луче света. «Если только можешь, Аве Отче / Чашу эту мимо пронеси…». Но спустя мгновение сам же и отказывается вскрыть предупреждающее об убийстве письмо – «…Но продуман распорядок действий / И не отвратим конец пути…».

Вот Цезарь затравлен, почти задушен, зарублен сворой шакалов в стиляжных шляпах. Вот стоит на коленях, истекая кровью. Толпа требует от Брута, всё это время держащегося так в стороне, что почти выпавшего из поля внимания, последнего удара. Ритуального удара, инициирующего Брута в цезари.  Вот поднят меч – меч дрожит в руке. Убить или не убить? Но мясорубку власти уже не остановить. У Брута, ратующего за свободу народа, свободы выбора нет. 

Сцена убийства, без джаза и шуток, - кульминация драматического напряжения, когда средневековый Шекспир становится поистине античной трагедией рока. Под напором толпы,  в приступе отчаяния, отбрасывает Брут длинный меч – возможно не убивать?!  Не возможно! – и бросается Брут на умирающего с тем самым маленьким клинком, преподнесенным из самого ада. Маленький клинок вместо благородного меча. Чтобы быть ближе? Чтобы убивать незаметнее? И пока Брут-римлянин наносит десятки смертельных ударов Цезарю в самое сердце, освобождая Рим от тирана, Брут-человек оплакивает близкого друга, уткнувшись ему в плечо. Одномоментно – убивает и оплакивает. И более – себя оплакивает, понимая неизбежность закона: убивающий дракона, сам становится драконом.

Мила Денёва