У одного из самых востребованных среди режиссеров театра и кино автора есть произведение, поставить которое практически никто не решается. Между тем оно стало определяющим в творчестве и даже в жизни. Речь об Антоне Павловиче Чехове и его масштабном исследовательском труде «Остров Сахалин», подводящем итог долгого путешествия до каторжного острова и трехмесячного пребывания на нем в 1890 году.

Читавших эту книгу немного даже среди фанатичных поклонников Антона Павловича. А исследователи творчества классика продолжают спорить, что это – медицинская антропология, публицистические очерки или величайшее журналистское расследование. Но стало общим местом считать, что сахалинский опыт Чехова отразился во всем, что он написал после экспедиции.

Премьеру спектакля Владимирского областного академического театра драмы «Сахалин. Мечты и безумства» зрители ожидали. Кто с искренним интересом, кто с недоверием. По силам ли труппе губернского театра поднять литературную целину, став первопроходцами в театральном воплощении чеховского исследования?

Но, вообще-то, опыт сценической реализации грандиозной работы Чехова-публициста в России уже был, причем в аутентичной локации. В 2009 году шведский режиссер Александр Нордштрем поставил в Сахалинском международном театральном центре имени Чехова экспериментальный симбиоз «Острова Сахалин» и «Божественной комедии» Данте, добавив в канву сценического повествования фрагменты переписки писателя с родными и друзьями. Интерпретации рассказчиком чеховской прозы дополняло оригинальное музыкальное оформление с вокалом и инструментальным исполнением – от русских народных мелодий до национальных мотивов нивхов и минималистической сценографией, автором которых выступил сам режиссер. Видеоверсия спектакля получила положительную критику, специалисты считают эту работу визитной карточкой чеховского центра на Сахалине.

В дантов ад сахалинцы отправили большинство персонажей со страниц истории жизни каторжан: от легенды криминального мира дореволюционной России Соньки Золотой Ручки, с которой Чехов общался и не нашел в ней и следов былой харизмы:

«Она ходит по своей камере из угла в угол, и кажется, что она всё время нюхает воздух, как мышь в мышеловке, и выражение лица у нее мышиное. Глядя на нее, не верится, что еще недавно она была красива до такой степени, что очаровывала своих тюремщиков, как, например, в Смоленске, где надзиратель помог ей бежать и сам бежал вместе с нею».

Режиссер владимирской версии и автор инсценировки Владимир Кузнецов, напротив, населил пространство спектакля собирательными образами чеховских героев, реплики и характеры которых позаимствованы из пьес, повестей и рассказов, прочитанных нами еще в школьные годы, а потому узнаваемыми.

«Старимся, полнеем, опускаемся. Жизнь проходит тускло, без впечатлений, без мыслей. Днем нажива, а вечером клуб, общество картежников, алкоголиков, хрипунов, которых я терпеть не могу. Что хорошего?», - нарочито манерно декламирует строки из «Ионыча» актриса Ариадна Брунер, исполняющая роль жены надзирателя.

По словам исполнительницы одной из немногих «говорящих» героинь, такой характер создавать ей еще не доводилось. Это сплав черт различных женских образов из чеховской прозы, с наиболее яркими проявлениями Аркадиной.

Репликой из «Чайки» актриса Анна Зайцева обрисовывает наиболее частый женский типаж острова проклятых. Вот уж кому Сахалин был форменным адом: ссыльным преступницам, женам и дочерям поселенцев или каторжан – людям второго сорта, добыче:

«Любить безнадежно, целые годы все ждать чего-то... А как выйду замуж, будет уже не до любви, новые заботы заглушат все старое. И все-таки, знаете ли, перемена… Вы не смотрите на меня так. Женщины пьют чаще, чем вы думаете. Меньшинство пьет открыто, как я, а большинство тайно. Да. И все водку или коньяк».

Но большинство героев этого странного действа лишены реплик. Только возгласы, обрывки фраз. И возможность выплеснуть все эмоции с помощью пластики. Это не совсем танец, даже когда под музыку «Весенних голосов» Штрауса.

Хореограф Мария Сиукаева создавала хореографическую канву спектакля, опираясь на принципы танцтеатра Пины Бауш, отвергнувшей буржуазный театр представления, разрешившей танцу быть некрасивым, нелепым, но интуитивно выражающим внутреннее одиночество человека и его страхи. Всемирно известный, уважаемый хореограф, отмеченный многими международными призами и наградами, считала, что форма композиции определяется взаимодействием танца со сценографией. В одном из ее спектаклей пространство сцены заставлено старыми стульями, которые становятся для героини и реквизитом и партнерами, а беспорядочный грохот мебели заменяет слова. В спектакле «Сахалин. Мечты и безумства» стульям тоже нашлись роли. Иногда они похожи на ребра гигантских китов, выброшенных на берег и погибших там. Так же, как и люди, которых попали на остров не по доброй воле.

Истории, отраженные в спектакле, это скорее материализованные ощущения от прочитанного. В попытках узнать все стороны жизни каторжного острова и его обитателей Чехов решился на хитрость. Он ведь прибыл на Сахалин не как писатель. Его предупреждали, чтобы он и близко не приближался к каторжным:

«Чтобы побывать по возможности во всех населенных местах и познакомиться поближе с жизнью большинства ссыльных, я прибегнул к приему, который в моем положении казался мне единственным. Я сделал перепись. В селениях, где я был, я обошел все избы и записал хозяев, членов их семей, жильцов и работников. Чтобы облегчить мой труд и сократить время, мне любезно предлагали помощников, но так как, делая перепись, я имел главною целью не результаты ее, а те впечатления, которые дает самый процесс переписи, то я пользовался чужою помощью только в очень редких случаях».

Это было неблагодарное и изнурительное занятие, ведь многие люди не знали или не хотели называть своих настоящих имен.

Точные статистические сводки, страшные в своей достоверности, писатель перемежает историями реальных людей. Такими же мрачными, как и фиксация количества венерических заболеваний, психических расстройств и случаев рецидива, спровоцированных островными реалиями. История одного поселенца, его сожительницы и отбывшего срок каторжанина – извечного любовного треугольника - Чеховым описана коротко и беспристрастно, как протокол допроса. В спектакле она превращается в трагедию, где женщина – трофей и предмет торга. Писатель так описывает прибытие партии женщин на остров:

«Картина, похожая на ход сельдей в Аниве, когда вслед за рыбой идут целые полчища китов, тюленей и дельфинов, желающих полакомиться икряною селедкой».

Это можно изобразить только языком хореографии. Как и еще одно наблюдение:

«Теперь здесь тихо, но посмотрели бы вы осенью: ветер, пурга, холод, волны валяют через борт — хоть пропадай».

Чехова в спектакле нет. Есть путешественник, роль которого исполняет Вячеслав Леонтьев, ростом схожий с Антоном Павловичем. Сидя, поджав ноги в перевернутом, похожем на шлюпку, столе, с чемоданом, прижатым к груди, он, возможно, похож на писателя, когда «наконец два гиляка соглашаются везти меня за рубль, и на лодке, сбитой из трех досок, я благополучно достигаю «Байкала»».

Вячеслав честно признается, что книгу до начала работы над ролью не читал и был потрясен тем, что узнал. За два года работы в театре, после окончания столичного вуза, настолько сложной работы у молодого актера еще не было.

«У нас очень хорошая команда и мы все сплотились при подготовке спектакля. Основная сложность в том, что это Чехов. А Чехов – это всегда про человека, про сегодняшние реалии. Я много читал, смотрел про Сахалин».

Отсутствие «родной» сцены не может не сказываться на работе актеров главного театра Владимирской области. Декорации тоже подчинены существующим реалиям. Лаконичная сценография этого спектакля, возможно, в чем-то сродни решениям шведа Нордштрема.

Художник Дмитрий Дробышев уже сотрудничал с режиссером Кузнецовым, но эта работа была особенной:

«Я люблю спектакли, над которыми нужно думать. В книге довольно сухое повествование, не похожее на литературу Чехова. Нужно было создать атмосферное пространство. Какие-то образы были у режиссера. К сожалению, сам я на Сахалине не бывал. Но на сцене – остров, который видел Чехов».

А каким видел эту землю, внезапно доставшуюся России, сам писатель?

«Страшная картина, грубо скроенная из потемок, силуэтов гор, дыма, пламени и огненных искр, казалась фантастическою. На левом плане горят чудовищные костры, выше них – горы, из-за гор поднимается высоко к небу багровое зарево от дальних пожаров; похоже, как будто горит весь Сахалин».

Или:

«Если художнику-пейзажисту случится быть на Сахалине, то рекомендую его вниманию Арковскую долину. Это место, помимо красоты положения, чрезвычайно богато красками, так что трудно обойтись без устаревшего сравнения с пестрым ковром или калейдоскопом. Вот густая сочная зелень с великанами-лопухами, блестящими от только что бывшего дождя, рядом с ней на площадке не больше, как сажени в три, зеленеет рожь, потом клочок с ячменем, а там опять лопух, за ним клочок земли с овсом, потом грядка с картофелем, два недоросля подсолнуха с поникшими головами, затем клинышком входит густо-зеленый конопляник, там и сям гордо возвышаются растения из семейства зонтичных, похожие на канделябры, и вся эта пестрота усыпана розовыми, ярко-красными и пунцовыми пятнышками мака. По дороге встречаются бабы, которые укрылись от дождя большими листьями лопуха, как косынками, и оттого похожи на зеленых жуков. А по сторонам горы – хотя и не Кавказские, но все-таки горы».

Минималистичные декорации Дробышева – задник из серебристой фольги для термоизоляции, накинутой на остов неизвестного сооружения. Красный свет от ламп, отражаясь, гоняет по залу багряные всполохи – как зарево дальних пожаров. Художник по свету Тарас Михалевский с помощью оптических эффектов создает иллюзорные объекты.

Движущиеся в нереальном танце с ломкой пластикой фигуры артистов пытаются что-то рассказать о жутком быте на проклятом острове, о женщинах, продающих детей за бутылку, о малоценности человеческой жизни? Или о том, можно ли остаться человеком в бесчеловечном окружении?

«Приказывать каторжному, чтобы он не приносил на ногах грязи и навоза, не плевал бы на пол и не разводил клопов – дело невозможное. Если в камере вонь или нет никому житья от воровства, или поют грязные песни, то виноваты в этом все, то есть никто. Я спрашиваю каторжного, бывшего почетного гражданина: "Почему вы так неопрятны?" Он мне отвечает: "Потому что моя опрятность была бы здесь бесполезна".

И в самом деле, какую цену может иметь для каторжного собственная его чистоплотность, если завтра приведут новую партию и положат с ним бок о бок соседа, от которого ползут во все стороны насекомые и идет удушливый запах?», - это же не только о сахалинских сидельцах.

Как и в постановке чеховского центра, в спектакле владимирского драмтеатра много народного пения. Не стилизованного, а подлинного, фольклорного. Хормейстер театра Андрей Федоськин возвращал молодых актеров к традициям русского песнопения. И представьте, эти непривычные и странные песни как-то состыковались с «Родиной» ДДТ.

Если удержать себя от мазохистского желания прочитать чеховский подлинник, эстетское полиформатное представление не покажется таким уж гнетущим. Вот только актеры, погрузившиеся в материал, уже не могут только изображать сложные пластические этюды и повторять абстрактные рефрены.

Строки из постсахалинского «Крыжовника», произносимые Георгием Девятисильным, все же выбивают из зоны комфорта:

«Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные, что как бы он ни был счастлив, жизнь рано или поздно покажет ему свои когти, стрясется беда — болезнь, бедность, потери, и его никто не увидит и не услышит, как теперь он не видит и не слышит других. Но человека с молоточком нет, счастливый живет себе, и мелкие житейские заботы волнуют его слегка, как ветер осину, — и все обстоит благополучно».

И уж вовсе хочется закрыть уши, чтобы не слышать цитату из страшной в своей безумной реальности повести «Палата № 6»:

«Какая бы великолепная заря ни освещала вашу жизнь, все же в конце концов вас заколотят в гроб и бросят в яму».

Ну да, бросят. Только что-то же останется, какой-то след. Один из выводов Чехова-исследователя и беспощадного наблюдателя таков:

«Итак, вольную колонизацию на юге Сахалина следует признать неудавшеюся. Виноваты ли в этом естественные условия, которые на первых же порах встретили крестьян так сурово и недружелюбно, или же все дело испортили неумелость и неряшливость чиновников, решить трудно, так как опыт был непродолжителен».

Но ведь после выхода книги в свет Главное тюремное управление заинтересовалось фактами, описанными Антоном Павловичем, и отправило на остров комиссию с проверкой. На основе ее выводов были исключены телесные наказания для женщин, увеличены суммы на содержание детских приютов, отменены вечные ссылки и пожизненная каторга.

«Спаси меня», - твердят герои в финальных сценах, как незрячие, на ощупь, ища того, кто поможет. Где же спаситель? Мессию ожидать бессмысленно. У шахтеров есть оснащение, называемое «самоспасатель», - на случай аварии в забое. Нам такого не выдают. Надо самим позаботиться.

 https://zebra-tv.ru/novosti/chetvertaya-rubrika/otchayannyy-eksperiment-vladimirskogo-teatra/